Неточные совпадения
И началась тут промеж глуповцев радость и бодренье великое. Все чувствовали, что тяжесть спала с сердец и что отныне ничего другого не
остается, как благоденствовать. С бригадиром во главе двинулись граждане навстречу пожару, в несколько часов сломали целую
улицу домов и окопали пожарище со стороны города глубокою канавой.
На другой день пожар уничтожился сам собою вследствие недостатка питания.
Но он все-таки шел. Он вдруг почувствовал окончательно, что нечего себе задавать вопросы. Выйдя
на улицу, он вспомнил, что не простился с Соней, что она
осталась среди комнаты, в своем зеленом платке, не смея шевельнуться от его окрика, и приостановился
на миг. В то же мгновение вдруг одна мысль ярко озарила его, — точно ждала, чтобы поразить его окончательно.
Дойдя до поворота, он перешел
на противоположную сторону
улицы, обернулся и увидел, что Соня уже идет вслед за ним, по той же дороге, и ничего не замечая. Дойдя до поворота, как раз и она повернула в эту же
улицу. Он пошел вслед, не спуская с нее глаз с противоположного тротуара; пройдя шагов пятьдесят, перешел опять
на ту сторону, по которой шла Соня, догнал ее и пошел за ней,
оставаясь в пяти шагах расстояния.
Она ужасно рада была, что, наконец, ушла; пошла потупясь, торопясь, чтобы поскорей как-нибудь уйти у них из виду, чтобы пройти как-нибудь поскорей эти двадцать шагов до поворота направо в
улицу и
остаться, наконец, одной, и там, идя, спеша, ни
на кого не глядя, ничего не замечая, думать, вспоминать, соображать каждое сказанное слово, каждое обстоятельство.
В это время послышались еще шаги, толпа в сенях раздвинулась, и
на пороге появился священник с запасными дарами, седой старичок. За ним ходил полицейский, еще с
улицы. Доктор тотчас же уступил ему место и обменялся с ним значительным взглядом. Раскольников упросил доктора подождать хоть немножко. Тот пожал плечами и
остался.
На лестнице спрятался он от Коха, Пестрякова и дворника в пустую квартиру, именно в ту минуту, когда Дмитрий и Николай из нее выбежали, простоял за дверью, когда дворник и те проходили наверх, переждал, пока затихли шаги, и сошел себе вниз преспокойно, ровно в ту самую минуту, когда Дмитрий с Николаем
на улицу выбежали, и все разошлись, и никого под воротами не
осталось.
Зурин тотчас распорядился. Он сам вышел
на улицу извиняться перед Марьей Ивановной в невольном недоразумении и приказал вахмистру отвести ей лучшую квартиру в городе. Я
остался ночевать у него.
Клим
остался с таким ощущением, точно он не мог понять, кипятком или холодной водой облили его? Шагая по комнате, он пытался свести все слова, все крики Лютова к одной фразе. Это — не удавалось, хотя слова «удирай», «уезжай» звучали убедительнее всех других. Он встал у окна, прислонясь лбом к холодному стеклу.
На улице было пустынно, только какая-то женщина, согнувшись, ходила по черному кругу
на месте костра, собирая угли в корзинку.
Не пожелав
остаться на прения по докладу, Самгин пошел домой.
На улице было удивительно хорошо, душисто, в небе, густо-синем, таяла серебряная луна,
на мостовой сверкали лужи, с темной зелени деревьев падали голубые капли воды; в домах открывались окна. По другой стороне узкой
улицы шагали двое, и один из них говорил...
В ее вопросе Климу послышалась насмешка, ему захотелось спорить с нею, даже сказать что-то дерзкое, и он очень не хотел
остаться наедине с самим собою. Но она открыла дверь и ушла, пожелав ему спокойной ночи. Он тоже пошел к себе, сел у окна
на улицу, потом открыл окно; напротив дома стоял какой-то человек, безуспешно пытаясь закурить папиросу, ветер гасил спички. Четко звучали чьи-то шаги. Это — Иноков.
Ел человек мало, пил осторожно и говорил самые обыкновенные слова, от которых в памяти не
оставалось ничего, — говорил, что
на улицах много народа, что обилие флагов очень украшает город, а мужики и бабы окрестных деревень толпами идут
на Ходынское поле.
«
Осталась где-то вне действительности, живет бредовым прошлым», — думал он, выходя
на улицу. С удивлением и даже недоверием к себе он вдруг почувствовал, что десяток дней, прожитых вне Москвы, отодвинул его от этого города и от людей, подобных Татьяне, очень далеко. Это было странно и требовало анализа. Это как бы намекало, что при некотором напряжении воли можно выйти из порочного круга действительности.
В другой вечер он увидел ее далеко, в театре, в третий раз опять
на вечере, потом
на улице — и всякий раз картина
оставалась верна себе, в блеске и красках.
— Успокойтесь: ничего этого нет, — сказала она кротко, — и мне
остается только поблагодарить вас за этот новый урок, за предостережение. Но я в затруднении теперь, чему следовать: тогда вы толкали туда,
на улицу — теперь… боитесь за меня. Что же мне, бедной, делать!.. — с комическим послушанием спросила она.
Еще
оставалось бы сказать что-нибудь о тех леди и мисс, которые, поравнявшись с вами
на улице, дарят улыбкой или выразительным взглядом, да о портсмутских дамах, продающих всякую всячину; но и те и другие такие же, как у нас.
Многие обрадовались бы видеть такой необыкновенный случай: праздничную сторону народа и столицы, но я ждал не того; я видел это у себя; мне улыбался завтрашний, будничный день. Мне хотелось путешествовать не официально, не приехать и «осматривать», а жить и смотреть
на все, не насилуя наблюдательности; не задавая себе утомительных уроков осматривать ежедневно, с гидом в руках, по стольку-то
улиц, музеев, зданий, церквей. От такого путешествия
остается в голове хаос
улиц, памятников, да и то ненадолго.
Посредине
улицы едва
оставался свободный проезд для экипажей; дорога в обыкновенном смысле не существовала, а превратилась в узкое, избитое ямами корыто, до краев наполненное смятым грязно-бурого цвета снегом, походившим
на неочищенный сахарный песок.
Старостиха Анисья тончайшим голосом завела песню, ее подхватили десятки голосов, и она полилась нестройной, колыхавшейся волной, вырвалась
на улицу и донеслась вплоть до деревни, где
оставались только самые древние старушки, которые охали и крестились, прислушиваясь, как мир гуляет.
Небольшое сельцо Колотовка, принадлежавшее некогда помещице, за лихой и бойкий нрав прозванной в околотке Стрыганихой (настоящее имя ее
осталось неизвестным), а ныне состоящее за каким-то петербургским немцем, лежит
на скате голого холма, сверху донизу рассеченного страшным оврагом, который, зияя как бездна, вьется, разрытый и размытый, по самой середине
улицы и пуще реки, — через реку можно по крайней мере навести мост, — разделяет обе стороны бедной деревушки.
Мы так устали за день, что не пошли дальше и
остались здесь ночевать. Внутри фанзы было чисто, опрятно. Гостеприимные китайцы уступили нам свои места
на канах и вообще старались всячески услужить.
На улице было темно и холодно; со стороны моря доносился шум прибоя, а в фанзе было уютно и тепло…
Дом и тогда был, как теперь, большой, с двумя воротами и четырьмя подъездами по
улице, с тремя дворами в глубину.
На самой парадной из лестниц
на улицу, в бель — этаже, жила в 1852 году, как и теперь живет, хозяйка с сыном. Анна Петровна и теперь
осталась, как тогда была, дама видная. Михаил Иванович теперь видный офицер и тогда был видный и красивый офицер.
Хозяйка начала свою отпустительную речь очень длинным пояснением гнусности мыслей и поступков Марьи Алексевны и сначала требовала, чтобы Павел Константиныч прогнал жену от себя; но он умолял, да и она сама сказала это больше для блезиру, чем для дела; наконец, резолюция вышла такая. что Павел Константиныч
остается управляющим, квартира
на улицу отнимается, и переводится он
на задний двор с тем, чтобы жена его не смела и показываться в тех местах первого двора,
на которые может упасть взгляд хозяйки, и обязана выходить
на улицу не иначе, как воротами дальними от хозяйкиных окон.
Его я встретил
на углу какой-то
улицы; он шел с тремя знакомыми и, точно в Москве, проповедовал им что-то, беспрестанно останавливаясь и махая сигареткой.
На этот раз проповедь
осталась без заключения: я ее перервал и пошел вместе с ним удивлять Сазонова моим приездом.
— Смотри, как расхрабрился! — говорил Чуб,
оставшись один
на улице.
Часто, глядя из окна
на улицу, Устенька приходила в ужас от одной мысли, что, не будь Стабровского, она так и
осталась бы глупою купеческою дочерью, все интересы которой сосредоточиваются
на нарядах и глупых провинциальных удовольствиях.
А тут еще Харитина со своею красотой
осталась ни
на дворе, ни
на улице.
К весне дядья разделились; Яков
остался в городе, Михаил уехал за реку, а дед купил себе большой интересный дом
на Полевой
улице, с кабаком в нижнем каменном этаже, с маленькой уютной комнаткой
на чердаке и садом, который опускался в овраг, густо ощетинившийся голыми прутьями ивняка.
Иногда он неожиданно говорил мне слова, которые так и
остались со мною
на всю жизнь. Рассказываю я ему о враге моем Клюшникове, бойце из Новой
улицы, толстом большеголовом мальчике, которого ни я не мог одолеть в бою, ни он меня. Хорошее Дело внимательно выслушал горести мои и сказал...
— Хозяин мой не видал, как я
на улице от него удалился, он продолжал путь свой, а я
остался в Москве.
Я и сам
остался, как останавливаюсь иногда
на улице, когда вижу что-нибудь,
на что можно взглянуть, как… как… как…
Оставшись один
на перекрестке, князь осмотрелся кругом, быстро перешел через
улицу, близко подошел к освещенному окну одной дачи, развернул маленькую бумажку, которую крепко сжимал в правой руке во всё время разговора с Иваном Федоровичем, и прочел, ловя слабый луч света...
Лемм, проводивший его до
улицы, тотчас согласился и крепко пожал его руку; но,
оставшись один
на свежем и сыром воздухе, при только что занимавшейся заре, оглянулся, прищурился, съежился и, как виноватый, побрел в свою комнатку. «Ich bin wohl nicht klug» (я не в своем уме), — пробормотал он, ложась в свою жесткую и короткую постель.
— А что Родион-то Потапыч скажет, когда узнает? — повторяла Устинья Марковна. — Лучше уж Фене
оставаться было в Тайболе: хоть не настоящая, а все же как будто и жена. А теперь
на улицу глаза нельзя будет показать… У всех
на виду наше-то горе!
После обеда Груздев прилег отдохнуть, а Анфиса Егоровна ушла в кухню, чтобы сделать необходимые приготовления к ужину. Нюрочка
осталась в чужом доме совершенно одна и решительно не знала, что ей делать. Она походила по комнатам, посмотрела во все окна и кончила тем, что надела свою шубку и вышла
на двор. Ворота были отворены, и Нюрочка вышла
на улицу. Рынок, господский дом, громадная фабрика, обступившие завод со всех сторон лесистые горы — все ее занимало.
Агата
осталась в Петербурге. С помощью денег, полученных ею в запечатанном конверте через человека, который встретил се
на улице и скрылся прежде, чем она успела сломать печать, бедная девушка наняла себе уютную каморочку у бабушки-голландки и жила, совершенно пропав для всего света.
Вместе с Нюрой она купила барбарисовых конфет и подсолнухов, и обе стоят теперь за забором, отделяющим дом от
улицы, грызут семечки, скорлупа от которых
остается у них
на подбородках и
на груди, и равнодушно судачат обо всех, кто проходит по
улице: о фонарщике, наливающем керосин в уличные фонари, о городовом с разносной книгой под мышкой, об экономке из чужого заведения, перебегающей через дорогу в мелочную лавочку…
Она была нерасчетлива и непрактична в денежных делах, как пятилетний ребенок, и в скором времени
осталась без копейки, а возвращаться назад в публичный дом было страшно и позорно. Но соблазны уличной проституции сами собой подвертывались и
на каждом шагу лезли в руки. По вечерам,
на главной
улице, ее прежнюю профессию сразу безошибочно угадывали старые закоренелые уличные проститутки. То и дело одна из них, поравнявшись с нею, начинала сладким, заискивающим голосом...
Наконец дело с Эммой Эдуардовной было покончено. Взяв деньги и написав расписку, она протянула ее вместе с бланком Лихонину, а тот протянул ей деньги, причем во время этой операции оба глядели друг другу в глаза и
на руки напряженно и сторожко. Видно было, что оба чувствовали не особенно большое взаимное доверие. Лихонин спрятал документы в бумажник и собирался уходить. Экономка проводила его до самого крыльца, и когда студент уже стоял
на улице, она,
оставаясь на лестнице, высунулась наружу и окликнула...
Оставшись одна, она подошла к окну и встала перед ним, глядя
на улицу. За окном было холодно и мутно. Играл ветер, сдувая снег с крыш маленьких сонных домов, бился о стены и что-то торопливо шептал, падал
на землю и гнал вдоль
улицы белые облака сухих снежинок…
Москва стала люднее, оживленнее; появились, хоть и наперечет, громадные дома; кирпичные тротуары
остались достоянием переулков и захолустий, а
на больших
улицах уже сплошь уложены были нешироким плитняком; местами, в виде заплат, выступал и асфальт.
Петр Степанович шагал посредине тротуара, занимая его весь и не обращая ни малейшего внимания
на Липутина, которому не
оставалось рядом места, так что тот должен был поспевать или
на шаг позади, или, чтоб идти разговаривая рядом, сбежать
на улицу в грязь.
— Да почесть что одним засвидетельствованием рук и пробавляемся. Прежде, бывало, выйдешь
на улицу — куда ни обернешься, везде источники видишь, а нынче у нас в ведении только сколка льду
на улицах да бунты
остались, прочее же все по разным ведомствам разбрелось. А я, между прочим, твердо в своем сердце положил: какова пора ни мера, а во всяком случае десять тысяч накопить и
на родину вернуться. Теперь судите сами: скоро ли по копейкам экую уйму денег сколотишь?
Вечерами, по праздникам, все население
улицы выходило «за ворота», парни и девушки отправлялись
на кладбище водить хороводы, мужики расходились по трактирам,
на улице оставались бабы и ребятишки.
Он
остался сторожить
на улице. Вместе с ним вышел
на улицу и Передонов.
Посему, и в видах поднятия народного духа, я полагал бы необходимым всенародно объявить: 1) что занятие курением табака свободно везде, за нижеследующими исключениями (следовало 81 п. исключений); 2) что выбор покроя одежды предоставляется личному усмотрению каждого, с таковым, однако ж, изъятием, что появление
на улицах и в публичных местах в обнаженном виде по-прежнему
остается недозволительным, и 3) что преследование за ношение бороды и длинных волос прекращается, а все начатые по сему предмету дела предаются забвению, за исключением лишь нижеследующих случаев (поименовано 33 исключения)».
Я был мрачен и утомлен; устав ходить по еще почти пустым
улицам, я отправился переодеться в гостиницу. Кук ушел.
На столе оставил записку, в которой перечислял места, достойные посещения этим вечером, указав, что я смогу разыскать его за тем же столом у памятника. Мне
оставался час, и я употребил время с пользой, написав коротко Филатру о происшествиях в Гель-Гью. Затем я вышел и, опустив письмо в ящик, был к семи, после заката солнца, у Биче Сениэль.
Между тем ночь уже совсем опустилась над станицей. Яркие звезды высыпали
на темном небе. По
улицам было темно и пусто. Назарка
остался с казачками
на завалинке, и слышался их хохот, а Лукашка, отойдя тихим шагом от девок, как кошка пригнулся и вдруг неслышно побежал, придерживая мотавшийся кинжал, не домой, а по направлению к дому хорунжего. Пробежав две
улицы и завернув в переулок, он подобрал черкеску и сел наземь в тени забора. «Ишь, хорунжиха! — думал он про Марьяну: — и не пошутит, чорт! Дай срок».
На улице трещали экипажи, с Невы доносились свистки пароходов: это другой торопился по своим счастливым делам, другой ехал куда-то мимо, одни «Федосьины покровы» незыблемо
оставались на месте, а я сидел в них и точил самого себя, как могильный червь.
Обыкновенно моя
улица целый день
оставалась пустынной — в этом заключалось ее главное достоинство. Но в описываемое утро я был удивлен поднявшимся
на ней движением. Под моим окном раздавался торопливый топот невидимых ног, громкий говор — вообще происходила какая-то суматоха. Дело разъяснилось, когда в дверях моей комнаты показалась голова чухонской девицы Лизы, отвечавшей за горничную и кухарку, и проговорила...
Мой товарищ
остался ждать
на улице, а меня провели в кабинет.